Лев КОТЮКОВ

Лев КОТЮКОВ

Лев КОТЮКОВ

ПРАВДА ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Глава из романа “Песнь о Цейхановиче”

Не надо забивать гвозди микроскопом, для этого есть бинокль: — говорю я. Но никто не соглашается с моей правдой.

— Кому нужна твоя правда?! — злобно каркает внешнее и внутреннее пространство.

— Никому, кроме меня! Кроме меня — никому! — отвечаю я, но не пространству, а самому себе.

Но и мне, если быть до конца честным, моя правда жизни в тягость. Однако приходиться жить в тягости, как в притяжении Земли, ибо ничего другого по эту сторону России не остается, да и по ту сторону тоже. И живу, как в бронепоезде. И притяжение Земли, как бессмертие во мне. И ничто не ново под Солнцем, а под Луной тем более…

Часто моя правда совпадает с неправдой Цейхановича, но мы об этом как-то не печалимся и не сравниваем свои правды и неправды, ибо только идиоты думают, что всё познаётся в сравнении. Впрочем, на то они и идиоты, чтобы сравнивать себя с дураками.

В ранние годы, после зари туманной юности, я иногда спал на кровельном железе, но не на грязных крышах, а иногда и на бетонном полу в холодной камере, подстелив для сугрева газету "Правда" за 9 января 1975 года. Цейханович, в отличие от меня, не любил спать на старых досках с ржавыми гвоздями, но чистым кровельным железом не брезговал, как и крышами, загаженными русским вороньем и прочими неперелетными птицами.

Но всё это так, к слову, ибо правда жизни всегда страшнее самой фантастической неправды. Перед её ужасом, как свеча на метельном сквозняке, меркнет мой надёжный афоризм: "Правда мужчины — ложь женщины", и всё остальное меркнет, как нездоровый месяц в тумане.

Итак вперед к правде жизни!

Кто там мешкает?!

А ну, застегнуть ширинки и — вперед!

Вперед без страха и упрека!

Время не ждет, ибо ожидать некого!

Вперед навстречу вечной правде!

Как-то Цейханович после долгих скитаний по притонам и затонам Клязьминского водохранилища позвонил жене и обозначился:

— Приветик, Сара-Мара!..

— Где ты, Изя?! — выдохнула обрадованная жена.

— Я там, где мне хорошо! — гордо ответил Цейханович и не стал фальшиво оправдываться за распутное отсутствие и лживо обещать, что через полчаса будет дома.

Но, видимо, такое легкомысленное заявление озлобило не только терпеливую Сару-Мару, но и высшие нечеловеческие силы, ибо на следующее утро Цейханович очнулся не очень бодрым и не в ресторане "Жемчужина Клязьмы", а в районе северных Мытищ, очнулся совершенно голым и, естественно, без копейки в кармане.

Вынырнул Цейханович на свет Божий из омута русского секса, бессмысленного и беспощадного, — и остались от Цейхановича только рожки да ножки. Пошевелил он остатками тела своего — такая мерзость объяла душу, что сырой, палый лист осиновый в соседней вонючей канаве враз ощутил великое превосходство над всем голым и не голым человечеством, и с этим светлым чувством стал безмятежно гнить и загнивать в ожидании первых снегов и морозов. Но Цейханович мужественно не уподобился поганому, полугнилому листу осины, встал на четвереньки и, как истинный русский интеллигент, двинулся навстречу холодной заре новой жизни в полуголом состоянии.

"Почему в полуголом?.." — озадачится добросовестный, непьющий читатель и будет прав, ибо абзацем выше я чёрным по белому талантливо сказал о своём великом друге "… в районе северных Мытищ очнулся совершенно голым." Ха-ха-ха! А ну, прекратить антисоветский смех, правда жизни за нами! Но почему всё-таки в полуголом, да потому что мой друг валяясь неопределенное время в канаве паскудной, облепился кленовыми листьями, которые, не в пример предательскому листу осины, охотно липли почти ко всем частям тела Цейхановича, ибо к хорошему человеку иногда не только дерьмо липнет. Так что не было никакой нужды в фиговых листьях, да и где они нынче, эти фиги, в чьих карманах греются, когда ранним утром в тусклой хмари, железнодорожными посадками, Цейханович пробрался в окрестности моих владений. Пробрался легко и незаметно, как герой незримого фронта, как Фридрих Ницше в русскую литературу, как первая вражина-морщинка на лицо красивой женщины.

Правда, некоторые, не в меру зрячие, утренние люди пытались про себя возмутиться его необычному виду, но никто не осмелился разоблачающе проорать с похмелья: "А Цейханович-то голый!"

И правильно, и молодцы, хоть и дураки, ибо Цейханович не может быть окончательно голым — и в человеческом, и в не человеческом виде. Всегда на нем что-то есть — и в бане, и вне бани, и с женщиной, и без женщины, и просто так, по случаю какого-нибудь праздника, или не праздника.

Ну разве прилично называть человека голым, когда у него на плече жирная фиолетовая татуировка страшной, крючконосой старухи с припиской "Не забуду мать родную!" , на ногах готическим шрифтом грустное "Они устали!", а на груди портрет отца народов и огненный призыв "За Родину, за Сталина!",— и все это нательное художество — в обрамлении оранжевых кленовых листьев. Людей в таком обличье надо по телевизору показывать, в передачах о высокой моде и эротике, а не морщить гундосые носы при их величественном приближении и с корнем вырывать сорную, вредительскую мысль: "А мужик-то вроде совсем голый!.."

Кстати, забыл сообщить, что татуированные портреты и надписи на бессмертном теле Цейхановича меняются, но не от того, что пигментация его кожи сродни хамелеоновой, а по мере надобности и от настроения хозяина. Например, в августе 1991 года Цейханович лихо распахивал грязную рубаху в клеточку и смело демонстрировал свою волосатую грудь с надписью "Ебелдос", то есть в расшифровке "Ельцин, Белый дом, свобода", и чуть выше пупка слоган "Руки прочь от девы-демократии!", а приспустив штаны, гордо открывал всем соответствующие места с призывами "Растопчем красно-коричневую гниду!" и "Коммунисты — враги народа!". Ныне от этих художеств и воспоминаний не осталось, ни на коже, ни под кожей, ни на роже. И правильно, ибо общеизвестно: кто старое помянет, тому глаз вон.

Итак, пробравшись ко мне в квартиру, Цейханович тотчас потребовал поделиться излишками одежды и спиртного и, очистившись с моей помощью от кленовых листьев, старых репьев, воробьиных, вороньих и куриных перьев, почти без ругательств вошел в умиротворённое состояние. Во время чистки я без удивления обнаружил, что татуировки и надписи на его теле опять обновились. Вместо грозного призыва "За Родину, за Сталина!" на груди оказалась надпись "Володя Путин — большой друг людей!", а, извините, на задней части тела светились резкие призывы "Фабрики — заводам!", "Колхозы — совхозам!", "Мир по миру!"; портрет крючконосой матери-старушки стал ещё крючконосей, профиль Путина наехал на профиль отца народов, лишь на ногах, не потускнев от долгих скитаний по притонам и затонам, по праву, без грамматических и стилистических изменений уцелело "Они очень устали!".

Я мудро не стал допытываться у Цейхановича о причинах его очередной политической и моральной переориентации, ибо глубину великих замыслов моего друга не прозреть никому, несмотря на открытую прозрачность всего его тела. Ведь не зря Цейханович, к месту и не к месту, заявляет:

"Русским дуракам — закон не писан. Если писан, то не понят. Если понят, то не так!"

И ещё цитата из Цейхановича:

"Только круглый русский дурак глупее последнего человека!"

Слава Богу, ещё с голодного детства я перестал считать себя умником, когда вдруг узнал, что взрослые дяди и тёти врут хуже детей. Да и вообще: что может быть отвратительней и нелепей, чем русский дурак, считающий себя умником в квадрате? Пожалуй, только дурак украинский, то есть хохол, надкусывающий яблоки на ветках, чтобы поганые москали брезговали жрать. Был у меня один приятель по кличке Петро Кавун, двоюродный брат небезизвестного Вия Кикиморенко, но расколола его жизнь и покончил с собой хитроумный Петро, на яблоне повесился. Он постоянно уверял всех, что после второго стакана горилки становится остроумней любого одесского еврея. Вот и доевреился, бедняга, — и кто теперь кушает его жареную кефаль в Одессе?.. Но другой мой приятель, совсем не хохол и даже больше, по фамилии Куксов-Киксман, слава Богу, жив и здоров, но тоже балдеет после второго стакана от собственного остроумия при каждом удобном случае. А случаев этих у него море разливанное, как никак при мне и Цейхановиче околачивается. И никакие дружеские и вражеские увещевания на него не действуют, да и не будут действовать, ибо настоящими дураками, как поэтами, рождаются, а идиотами, как прозаиками, становятся в мучительном процессе жизнеобмена и обмана.

Но отвлёкся я от сюжета, такой вот я неорганизованный человек, вечно норовлю облачить скелеты своих сюжетов в лишнюю одежду поношенную, ещё до того, как они встанут на кривые, костлявые ноги и залязгают мертвыми, прокуренными зубами. А лишней одежды у меня всегда полным-полно не только для Цейхановича — не меньше, чем сюжетов, — жаль что голых людей в мире значительно больше. При самом страстном желании всех не одеть, хотя раздеть всех можно запросто и без лишнего смеха пустить голыми по миру. Но не моя это специальность, я — человек противоположной профессии, и постоянно помню: "Голым приходит в сей мир человек, голым и уходит!" Эти слова для меня, и не только для меня, чистая истина. Например, для нашего общего друга, графа Карла Бжинского-Бунимовича. Он, хоть и природный граф, но застенчив и обидчив не хуже какого-нибудь барона. И это наводит меня на мысль, что граф Карл постоянно видит себя со стороны голым в окружении одетых, полураздетых, неодетых и полуодетых женщин, которые явно не по заслугам оценивают наготу его, целомудрие и прочие графские и неграфские достоинства. Может быть, по этой причине наш славный Бжинский-Бунимович, по совместительству с графством ещё и большой маг, чародей, целитель, левитатор и ликвидатор, до тридцати лет ходил в непорочных юношах. Но после тридцати он вдруг стал усиленно жениться и разводиться, поскольку все его жены и тёщи неумеренно жрали халву, мамалыгу и шпроты с баранками. Однако опять я, враг побери, ушел в сторону от магистральной линии своего проникновенного сочинения! Но такой они народ, наши графья, всегда умеют отвлечь и завлечь талантливого человека в совершенно неподходящую сторону света.

Где-то наш полуодетый Цейханович?! Не сбежал ли в сторону Австралии от скуки моих многописаний?! Где-то он, родимый?!

Да все у меня в прихожей, оправляется перед зеркалом — и зеркало ничего, не трескается пополам, отражает чёрте что и даже тускнеть не собирается.

При самой больной физиономии, в самых дерзких мечтаниях нельзя допустить, что Цейханович пришел голым в сей мир и голым уйдет из оного. Можно ещё повольнодумствовать, но с большой-большой натяжкой, что появился он на свет полуголым, но что не полуголым уйдёт в мир иной, а ого-го каким упакованным, сомнений быть не может.

Да и уйдёт ли?! Навряд! Недаром он так любит бессмертное пушкинское: " Нет, весь я не умру". Да уж наверняка не весь! Как может умереть человек, который бессмертней Дон Кихота, род которого успешно пребывает по ту и эту сторону России не только до изобретения ветряных мельниц и паровозов, но и до изобретения колеса, стриптиза и виселицы.

Но опять меня опасно кренит в левую сторону, как перегруженный необогащённой рудой корабль. Опять я отвлёкся, опять почти позабыл о как бы голом Цейхановиче. Но он уже три минуты назад натянул моё рваное трико, а посему я без лишних слов и удивлений пригласил друга к столу, открыл бутылку очень хорошей водки и спросил, кивая на стакан:

— Докуда наливать?

— Ты что, краёв не видишь?! — гаркнул Цейханович, — ослеп, что ли, на творческой работе?!

И провалился я, как мелкий ржавый утюг, на тонком льду местечкового юмора моего великого друга. Провалился под лед хуже утюга, подобно неудачливому псу-рыцарю на Чудском озере. Кстати один из предков графа Карла Бунимовича-Бжинского имел несчастье участвовать в Ледовом побоище, и граф Карл каждое лето ездит на озеро с аквалангом в поисках исторического тела, но пока, увы, безрезультатно. Но я, слава Богу не родственник предков графа по материнской линии, да и шли бы все его предки к своей матери, а по сему, хлебнув пару глотков мутной водицы чужого остроумия, вынырнув из под ледяного крошева на свет вольный и выше краёв наполнил водкой злополучный стакан. И не капли не пролилось. Устояла водка выше краёв, не расплескалась по дороге в глотку Цейхановича и опрокинулась в огнедышущую пасть со сладострастным бульканьем.

— Ну как, тебе полегче? — услужливо подавая Цейхановичу огурец, спросил я.

— Я — это не тебе!.. — возразил Цейханович, но огурец принял и захрустел оным, не морщась.

И вообще, Цейханович никогда не лез за словом в карман, даже в голом виде, даже при деньгах, даже под водой, ибо красноречие моего великого друга не знало границ и приличий. Надеюсь, благодарный читатель давно это оценил, и надеюсь, что не переоценил, ибо истинное переоценить невозможно.

Язык Цейхановича жил совершенно отдельно от его обладателя и работал в любое время дня и ночи без устали и остановок, подобно вечному двигателю. Выступал язык Цейхановича на грязных сценах бытия, как танцор, которому ничего не мешает, поскольку полностью отсутствует. Оттанцевалось, так сказать. И был дан язык Цейхановичу не для устных откровений, а для сокрытия откровений истинных. Но несведущим людям казалось и упорно кажется, что речи Цейхановича и он сам несовместны, как гений и злодейство. О, как крупно ошибаются они, эти несведущие, ибо, несмотря на полную независимость длинного языка от бородатого упитанного тела, он обладал всеми тайными достоинствами и недостатками своего хозяина, независимо от состояния внешней и внутренней среды.

Отогревшись и согревшись, Цейханович приказал вызвать графа Бжинского-Бунимовича и Авербаха.

"Срочно! Без объяснений!" — изрёк он и многозначительно поскрёб грязным ногтем татуировку на груди "Володя Путин — большой друг людей."

Из-за этой татуировки Авербах и граф Карл чуть не перерезали друг другу горло, заспорив о её исторической достоверности.

— "За Родину, за Сталина!!!" у Цейхановича на груди! Сам видел! Все бабы на пляже в бухте Радости разбегались! Три восклицательных знака после Сталина!

— А спорим, что нет! И без восклицательных знаков! — злорадно возразил Авербах. — И не "За Родину", и не "За Сталина"!!!

— А я говорю "За Родину, за Сталина!!!" И без вопросов! — взорвался граф.

— А вот и не "за Родину, а вот и не " за Сталина"! — не унимался коварный Авербах, случайно разглядевший в банном пару новую надпись на груди Цейхановича: "Володя Путин — большой друг людей!"

Может ещё скажешь, что у него на ногах выколото "Они не очень устали"? — самоуверенно ухмыльнулся граф Карл.

— Не, на ногах у него, как было "Они очень устали", так и осталось… А на груди давно уже "ни Сталина"," ни Родины"… Ещё до того, как ты в Польшу ездил свои замки отсуживать.

— И отсужу! — взъярился Бжинский-Бунимович. — Всю восточную Польшу с Белоруссией отсужу через Европейский суд, до Международного трибунала дойду! И тебя туда отправлю, и всех, чтоб Сталиным и Родиной не торговали! Вместе с Вием Кикиморенко под трибунал пойдёте, торгаши проклятые!

— А мы Родиной не торгуем! Не дураки с идиотами. Это только они в переходах и на базарах торгуют. Кто у таких Родину купит? Торгаши — они и есть торгаши! Мелочёвка! Мы с Цейхановичем — русские патриоты! Мы Родину по крупному продаём! И без торга, и не по мелочи! — высокопарно отбрил Авербах графские угрозы и деловито предложил, — Давай поспорим на твой неотсуженный Варшавский замок, что на груди у Цейхановича синим по чёрному не "за Родину", не "за Сталина"! Слабо на замок-то?!

— Не слабо! Без пауз! Выиграешь, хоть сегодня катись в Польшу и хамствуй, быдло, в покоях графских!.. — без раздумий согласился граф Карл.

В этот момент дверь угрюмо распахнулась, и, как всегда вовремя, в комнату ввалился Цейханович. И без пошлости, не издав не единого звука, каждому указал своё место — и Авербаху, и графу, и прочим существующим и несуществующим, а потом по нижайшей просьбе Авербаха открыл нараспашку волосатую грудь и ослепил самонадеянного графа человеколюбивым изречением "Володя Путин — большой друг людей".

Эти слова вспыхнули в сознании графа свежо и неожиданно, как новые рифмы в стихах бродячего поэта Якуба Кузьмина-Караваева: "прерогативы-презервативы", "жри-жюри", "мётлы-вётлы".

И рухнул ослепительный воздушный замок графской самоуверенности с небес обетованных на ничтожную землю, и в одночасье стал безродный космополит Авербах владельцем неотсуженного замка в ближних предместьях Варшавы. И между прочим, сразу затребовал с Бунимовича-Бжинского документики на бесхозную собственность.

Вот так, без грязи и шулерства, выбиваются в бароны, графья и князья Авербахи, Ротшильды и Ивановы. Совершенно безукоризненно и абсолютно честно, как настоящие русские люди. И напрасно злопыхателям Семёну Хатюшину, Янкелю Шавкуте, Ваське Собельсону-Баранову, Вию Кикиморенко, Ивану Замшеру и их прихлебателям мерещится нечто иное. Напрасные потуги! Ничего они никому не докажут, эти горе-приватизаторы русского языка и прочего. Никогда им не удасться убедить меня, что нет пророков в моём Отечестве, а лишь одни пророки, то есть дураки, доросшие до звания обер-идиотов.

Странное состояние который уже год преследует мою душу. Вот и сегодня оно отчётливо во мне. Тяжко душе моей, а почему-то хочется, чтобы другим живым душам не было тяжко. Что-то совсем не то со мной творится, абсолютно не то! Нормальные люди этим не живут. И стыдно за себя перед ними, но ничего не могу поделать, упорно не хочется, чтобы другим душам было хуже, чем моей душе. Смех, да и только! Но почему, почему я не хочу, чтобы кто-то утонул в дерьме, чтобы никогда не всплыл оттуда, чтобы никто его там не искал?! Когда же наконец моя свобода воли обретёт силу, которой свобода будет без надобности, как верёвка в доме повесившегося?! Неужели никогда?! Кто ответит?!

Граф Карл, хоть и потерпел сокрушительное поражение в споре с Авербахом, вертлявую голову не потерял и не сложил гордые графские руки, а решил примерно проучить наглеца, дабы отбить охоту к захвату владений высокородных людей вместе с их титулами, омытыми в ледяных, кровавых водах Чудского озера и Ледовитого океана. Он оперативно обратился к Цейхановичу с дружеской просьбой облагодетельствовать его какой-нибудь временной татуировкой типа, "Все бабы — дуры! Все дуры — бабы!". И ко мне, многогрешному, обратился, дабы я, как бы между прочим, затеял спор с Авербахом по поводу накожных графских текстов, что, дескать, у графа на груди совсем не "Все бабы — дуры!" и не "Все дуры — бабы", а благородно высокое "За Родину, за Сталина!". Тупой Авербах наверняка заглотит наживку и вступит в безнадёжный спор, поскольку Бжинский-Бунимович приучит этого неграмотного громилу к своим временным татуировкам в бане, на пляже и иных злачных местах. Но в один прекрасный день великий Цейханович изведёт под чистую всех "баб" вместе со всеми "дурами" с кожно-венерической поверхности графа и выведет на породистой груди, или ещё где, вечное, незыблемое "За Родину, за Сталина!!!". И непременно с тремя восклицательными знаками. И полный абзац Авербаху вместе с Варшавским пактом и с прочими строениями на зыбучих песках мировой истории.

Естественно, Цейханович и я, многогрешный, согласились опустить Авербаха по полной программе. И, надо признаться, не без удовольствия согласились, ибо не по чину стал бугровать Авербах во времена последние, заговариваться стал, что, дескать, нет без него бессмертия в этом мире никому, что конец света в отдельно взятой стране, то бишь в России, давным-давно состоялся, что обитаем мы все не в палате №6, а в палате №666, где имя смотрителю — зверь из бездны, ну и т.п. Как видите, причин для согласия более чем достаточно. И вообще, мы всегда охотно соглашаемся со всеми во всём, поскольку всегда поступаем по своему. А как же ещё иначе?! Как добиться повсеместного всеобщего уважения?! Только полным наплевательством на оное. Только так, никак не иначе!

По этому поводу будет не лишним озвучить одно моё юношеское воспоминание.

Как-то в часы трудного похмелья, замечательный русский поэт Николай Рубцов попросил меня занять в долг мелкую сумму у одного преуспевающего молодёжного писателя, который самому Рубцову хамски отказывал в кредите. То ли Склот, то ли Склоп была фамилия этого литературного кредитора-отказника. Корявая какая-то фамилия, совсем не русская и почти не хохляцкая. Впрочем, особого значения правописание и происхождение этой фамилии не имеют, ибо в отечественной литературе сего инженера человеческих душ и тел нынче невозможно рассмотреть даже с помощью электронного микроскопа.

— Я дам тебе до завтра три рубля, но ты полностью потеряешь моё уважение! — обратившись ко мне, величественно изрёк денежный строчкогон и с презрением посмотрел в сторону Рубцова.

— Хрен с ним, с твоим уважением! Давай! — с радостным облегчением выкрикнул я, и Склоп-Склот, в совершеннейшей растерянности от потери своего уважения, машинально дал мне "до завтра" аж пять рублей, которые мною и Рубцовым были тотчас пропиты.

Где-то он теперь обитает, этот Склоп-Склот, с остатками своего уважения?! А может, и без остатков, а с одними останками?.. Может в микроскопе электронном в качестве микроба, а может, в ещё каком прогрессивном месте неясного пользования по ту сторону России. А может, ещё и по эту сторону в тупых бореньях за права человека без человека и за уважение без уважения.

Чужая Судьба — потёмки, да и своя не рассвет, поэтому лучше всего соглашаться со всеми и с самим собой во всём, дабы всегда, до самых последних мгновений, была светлая возможность послать всех и самого себя куда подальше. И в первую очередь, самого себя! Благо, бесконечность всегда в наличии, — и нет надобности занимать её у кого-то в долг.

Но ближе к делу, ближе к графскому татуированному телу, ближе к правде жизни, до которой правде смерти ох как далеко, почти как до бессмертия.

Цейханович любезно согласился помочь графу Карлу. Но солидно предложил: — К чему это пошлое: "Все бабы — дуры! Все дуры — бабы!"?! Они что, поумнеют от этого? Или тебе ума прибавится, граф? От тебя и без этого за версту разит интеллектуальным перегаром.

Наследственность сказывается! Порода! — самодовольно согласился Бжинский-Бунимович.

— Да и зачем раньше времени портить грудь пустыми надписями. Грудь — это не забор, который всё стерпит. Давай, граф, сделаем тебе для приличия на заднице какую-нибудь нейтральную надпись, ну, например: "Жду ответа, как соловей лета!", а потом, когда прищучим Авербаха, переделаем её на "За Родину, за Сталина!" Но с одним восклицательным знаком. И на груди, а не где-нибудь. Лады?!

Спорить с Цейхановичем так же бессмысленно, как утешать безногого, что Венера Милосская обходится без рук, посему граф, благородно вздохнув, согласился, а Цейханович нравоучительно добавил:

— И запомни, граф, никогда не надо раньше времени влезать в шкуру неубитого медведя.

Граф Карл опять вздохнул, но не благородно, а тяжело, но без лишних слов согласился запретить медвежью охоту в своих сибирских владениях до особого распоряжения Цейхановича.

Почему, почему мне всю жизнь не хватает красоты?!

Почему мне всё время кажется, что истинная красота впереди?!

Почему мне никто толком не объяснит, что истинная красота непостижима?!

Эй, уроды бытия, чего молчите?! Может, в небытии — ответ?!

Помнится, где-то в начале главы, в самой завязи моей окололитературной интриги, я опрометчиво сообщил, что после опохмеления и переодевания, тьфу ты, одевания, ибо, даже будучи голым, Цейханович никогда ни во что не переодевается, нашим великим другом были срочно затребованы граф Карл и чёртов Авербах.

Но, дорогие читатели и читательницы, подустал я от этой парочки, очумел от их внезапных полуночных визитов и идиотских разговоров за жизнь, за философию в русле мировой демократии и женской неверности, хотя и честно пообещал вам, что они непременно объявятся, следуя неопровержимой правде жизни. А в отношении этих героев надо не стеснятся скользкой правды смерти, которая ничуть не страшнее правды жизни, поскольку является всего лишь следствием оной.

— Но, вы же обещали нам божественного графа Карла!.. И гориллообразного Авербаха обещали, Лев Константинович! Обещали, обещали!.. На чашечку кофе обещали пригласить!.. — заверещат и надуют прелестные губки некоторые привередливые и сексуально озабоченные читательницы, которым ну просто неймётся без ясновельможных графьёв и Авербахов.

— А я вам лгал! — честно отвечаю привередам, ибо без товарного эшелона талантливой лжи не сотворить ничего путного в русской великой литературе, да и в якутской невеликой и полувеликой южно-американской, пожалуй, тоже.

Искренне заявляю: преизрядно поднадоели в пределах этой главы хитрован Авербах и простак Бжинский-Бунимович, до измота меня довели, перо из рук выпадает. На десять страниц эта глава планировалась, но расползается почти до двадцати, а краткость, как не крути, всё-таки сестра таланта, пусть не родная, пусть двуеродная, но всё равно кровная сестра. Спать очень хочется, да и комнату проветрить не мешало б от угара моей фантазии, а не описывать без страха и упрёка дальнейшие подвиги благородных монстров в ущерб деяниям других моих друзей и героев, которые буквально ломятся на страницы романа, ногами вышибают дверь в мою неловкую постройку, в окна открытые лезут и бьются головами об острые углы сюжета.

О, сколько их, нетерпеливцев!!!

Вот они, родные, ненаглядные, в рот им всем дышло! Вот они: болгарский полуподданный Везелин Гюнтер-Георгадзе, коммерческий инженер-испытатель электрических стульев Алекс Глотин-Цейс, атаманша Союза русских поэтесс Эрна Соболь-Медвежко, секс-энергетик, князь Серж Соловьёв-Серебряный, штабс-исполнитель заплечных дел, крестоносец Облог Юзифович-Хакасский, поэт-трипун Семён Юшинг, последний крепостной графа Карла, погромщик Оборзелый-Надсон, виртуальная интернет-поэтесса Ольга Закоренелая, врач-убийца фон Дрист, — и прочие, прочие, прочие.

Имя им легион, число их неистребимо, сила и слава их безмерны!

Заслышав свои имена, они начинают ревниво отталкивать друг-друга от высоких парадных дверей моего великого романа, наровят без очереди прошмыгнуть в мой текст с чёрного хода.

Но не время ещё сим героям! Ещё не время, товарищи-господа! Давно вечер миновал, и ночь на дворе, спать хочется. Но грядёт, грядёт Ваш вещий миг, всё ещё впереди, господа-товарищи! Я безжалостно закрываю двери на ключ, занавешиваю окна, гашу свет и продолжаю творить во тьме историю о татуировках графа Карла Бжинского-Бунимовича.

Но вдруг оказывается: продолжать-то уже нечего, всё свершилось и без авторской воли, правда жизни и смерти поработали вместо меня. Ну и слава Богу! Как говорится, вольному воля!

Но нет воли моему талантливому перу ни по ту, ни по эту сторону России — и во тьме, с закрытыми глазами, я угрюмо продолжаю полнить правду жизни и смерти. И нет никому спасения от этой вечной правды, ни мне, ни моим героям.

Граф Карл и Авербах не явились по вызову Цейхановича, поскольку скоропостижно отбыли в Польшу, но почему-то застряли в Белоруссии, а потом переместились на Украину и далее в Крым, где ясновельможный граф по полной программе блеснул перед полураздетыми и полуодетыми женщинами своей интригующей татуировкой "Жду ответа, как соловей лета!" Но яростное пляжное солнце вкупе с живой солью Черного моря не оказали ни малейшего уничтожительного влияния на качество накожных текстов графа, наоборот, ещё чётче и свежей стали смотреться на загорелом теле шаловливые слова: "Жду ответа, как соловей лета!"

По возвращению в наши края граф, как истинный граф, опечалившись неуничтожимости татуировки, пожаловался на сей счёт Цейхановичу, и был, естественно, утешен.

— Не та у вас пигментация кожи, граф! Слишком графская, дорогой Карл Бжинский. Натуральное ис-карл-жение действительности, хе-хе-хе!.. Честно надо жить, а не держаться руками и ногами за разную голую правду,— нравоучительно изрёк Цейханович.

— Но когда-то они всё-таки сойдут, как вы обещали?! Когда-то они освободят моё заднее место для достойных надписей? — робко озадачился граф. — Женщины как-то неадекватно реагируют на соловья…

— Сойдут и полностью исчезнут! Отпоют ваши соловьи засраные. На этот счёт, дорогой граф, можете не волноваться… Лет этак через семьдесят, а может, шестьдесят девять… — авторитетно ответствовал Цейханович и утешающе добавил: — Организуем исчезновение "ваших" соловьёв ещё на годик раньше. Как видите, дорогие читатели и не читатели, не, ещё безнадёжно по ту и эту строну России. Жаль, конечно, что через 70 лет, или 68, как обещал Цейханович, графу вряд ли будет дело до красивых женщин, одетых, полураздетых и полуодетых. Да и красивым женщинам, даже самым-самым полураздетым и полуодетым, пожалуй, тоже не будет никакого дела до графских мужских достоинств. И всем, всем ныне живущим, и правде жизни в том числе, не будет никакого дела друг до друга, кроме смерти, которой абсолютно безразличны все надежды и одежды вместе с татуировками на задних и иных частях наших виртуальных тел.

Цейхановича постоянно заливают соседи снизу, а меня сверху, хотя живу я по привычке на самом последнем этаже. Я как-то пожаловался на сей счёт Цейхановичу, но он отрубил:

— Тоже мне, сравнил! Сверху любого дурака и без соседей залить раз плюнуть, а вот снизу!.. Если хочешь давай поменяемся квартирами, но думаю, что не захочешь.

— Не захочу!— покорно согласился я.— Пусть Мухин-Нахимсон квартирами меняется, он без этого жить не может.

— Молодец, что не сравниваешь себя с Нахимсоном! Молодец, что ничего не сравниваешь!— скупо похвалил Цейханович.

Какой невыспавшийся дурак брякнул, что всё познаётся в сравнении. Всё в этом мире и в мирах иных абсолютно непознаваемо, ибо истину нельзя сравнивать ни с чем. При желании можно постигнуть Ничто, но всё — никогда, ибо сравнение одного с другим лишь увеличивает объём неизвестного, порождает новое качество бытия, расширяя не кругозор познания, а смотровую щель неизвестного.

Кто-то короткоумно решил, что, сравнив содержание линяющих татуировок на теле Цейхановича, раскрыл характер человека, разоблачил его внутреннюю суть.

Ха-ха-ха!!! — во всё горло, и улыбка грустная на лице моём.

Эх ты, короткоумный, если ты до этого хоть что-то знал о Цейхановиче, то после сравнительного анализа остался вообще ни с чем, уж лучше бы анализами мочи занимался. Это от природы великий Цейханович обладает физическими свойствами хамелеона, но только физическими, ибо другие его качества, метафизика души и прочее — это не производное неверной живой природы, а… Да откуда мне знать это непроизводное, ежели, сравнивая свою жизнь до знакомства с Цейхановичем и день нынешний, я с ужасом понимаю, что не понимаю абсолютно ничего, что не только объём чужой неизвестности превзошёл всё мыслимое во Вселенной, но и объём моей личной неизвестности давно вышел за пределы Солнечной системы. И если раньше я считал: люди не любят друг друга только из-за неведенья, что все они с изначальства кровные братья и сёстры, то теперь я прозрел и понимаю, что именно поэтому они ненавидят друг друга, ибо бессознательно ощущают своё невыносимое, безисходное родство, от которого даже в самоубийстве нет спасения.

Ну а граф Карл Бжинский-Бунимович?! Он-то как поживает?!

В каких безднах-высях, в каких измерениях и мечтах?..

Об этом просто обязаны вопросить автора мои любознательные и нелюбознательные читатели. И они вопрошают, особенно женщины. Постоянно донимают идиотскими русскими вопросами: кто виноват? и что делать? Звонят и пишут мне неустанно, днём и ночью, как будто жить не могут без великого Цейхановича и графа Карла, флаг им в одно место. И самое страшное: сам Цейханович звонит, не говоря уже о графе. А чтоб все они не обижались,— дважды им всем флаг в одно место, — и заодно всем моим читателям и всем нечитателям моим. Но отвечать мне всё-таки приходится. Отвечать и расплачиваться за всё: за квартиру, свет, газ, воду, мусоропровод и радиоточку с телеантенной. Я тупо и своевременно плачу и отвечаю: за себя, за Цейхановича, за графа Бжинского-Бунимовича, за Клару Задниц-Криксман, за всех остальных и за всё остальное, рождённое моим воспалённым воображением после бессонных ночей перед ночами бессонными.

А граф Карл так и ходит, бедняга, с аполитичной татуированной надписью на заднем месте: "Жду ответа, как соловей лета!"

Ходит и мучительно ждёт ответа, и лета светлого ждёт. Но лето проходит, проходят лета,— и соловьи незримые поют в фиолетовых ивняках, но нет ответа безутешной душе графа Карла.

Где этот ответ?! В каком безмолвии? В каком молчании? В какой тишине?

И есть ли вообще ответ душе человеческой в мире сём, на шаре-яблоке земном, изъеденном червями вопросами почти до полной пустоты?! Но что-то всё время остаётся, кроме пустоты. Остаётся что-то ещё. Но уже пожирают черви-вопросы друг друга, и вот-вот последнее нечто полноправно обратится в полное Ничто. И это будет самым последним ответом на все вечные вопросы всем нашим соловьям и соловьихам, и нашему вечному лету, неотличимому от вечной Вселенской зимы.

И ещё… Да сколько можно, в конце концов?! Рука моя писать устала! Но упорно не хочется не досказывать, упорно хочется пересказать, хотя по законам искусства надо бы наоборот. Но что мне и Цейхановичу эти чужие, расплывчатые законы?! Наша Вселенная по эту и по ту сторону России живёт по нашим законам, по законам нашей правды и смерти.

И ещё… А ещё при тщательном рентгене на скелете графа Карла можно обнаружить выжженную благородным лазерным лучом надпись "Сделано в Польше", на корявом скелете Авербаха невразумительное "Недоделано где-то там". Но на скелете Цейхановича огненно высветится простое и ясное: "Сделано на века!".

Обсудить на форуме.