Леонид СЕРГЕЕВ

Леонид СЕРГЕЕВ

ОДЕРЖИМЫЙ, НЕУГОМОННЫЙ

Тот пустырь находился на пропыленной рабочей окраине и начинался сразу же за пятиэтажками - обширная территория с буграми и рытвинами, испещренными трещинами, с топкой низиной, заросшей скрюченным хвощом. Говорили, пустырь вот-вот начнут застраивать многоэтажными домами, но пока шли разговоры, часть пустыря прибрали к рукам предприимчивые люди. Одни разбили огороды, сколотили сараи-времянки, обзавелись мелкой техникой; другие возвели гаражи-мастерские; третьи, любители пива и домино, устроили навесы, притащили столы, табуреты, после чего пустырь превратился в некий самостоятельный городок с четко обозначенными сообществами и даже со своим микроклиматом - во всяком случае, когда в жилом массиве стоял полыхающий зной и воздух был тягучий и липкий, пропитанный мазутом и выхлопными газами, там, на пустыре, тянуло ароматной прохладой. Не каждый допускался в тот городок; на разных праздношатающихся ротозеев смотрели как на потенциальных доносчиков о самострое и частном предпринимательстве - таких чужаков быстро изгоняли с территории городка, и они глазели на пустырь издали, как бы сквозь непроницаемый занавес. Только один человек, не состоящий ни в одном из пустырных кланов, пользовался всеобщим доверием и был желанным гостем и у огородников, и у гаражников, и даже у доминошников, которые особо бдительно оберегали свою компанию от посторонних - по идеологическим соображениям, поскольку меж собой вели опасные политические разговоры. В домах его звали Николай Степанович, а на пустыре, в знак особого уважения, - папаша Степаныч. Он появился на окраине, когда разговоры о строительстве многоэтажек несколько поутихли и раздел пустыря шел полным ходом. Бывший фронтовик, Степаныч имел интеллигентную внешность и сразу поразил всех тем, что в разговоре не употреблял нецензурных слов, а они были нормой на рабочей окраине, без них не обходились ни женщины, ни дети. Всегда небрежно одетый: галстук на боку, носки сползают, но празднично возбужденный, с выразительными жестами и голосом налитым силой, ироничный, вежливо-язвительный ко взрослым и чуткий, внимательный к детям, он за короткий срок сколотил вокруг себя группу подростков и предложил устроить на месте низины площадку для игры в городки.

- Ахнете, какая игра! - объявил ребятам, собрал из щепок на земле "крепость" и "письмо" и объяснил правила игры.

"Спятил старикан, впал в детство", - слышалось то и дело. Особенно усердствовали пенсионеры, изображавшие из себя степенных мудрецов:

- Больно активный, видать, на работе не сильно ломается, хребет не гнет.

А дома Степаныча "пилила" жена - сварливая особа с неприятным взглядом и вечно недовольной миной на лице - вечно расстроенная душа, полная противоположность мужу - во всяком случае никто никогда не видел, чтобы она улыбалась, и было трудно представить, как можно жить с такой женщиной. Но Степаныч все обращал в шутку:

- Не стоит слишком серьезно относиться к женщинам, принимать их всерьез - им лучше всего удается болтовня... Жена что-то шебуршит, а я гну свое... Ну в мелочах, вроде курева, можно и уступить - отчего не уступить, от меня не убудет. Но в главном - дудки!

А главным для Степаныча было жить для других, приносить окружающим пользу - такое до большинства туповатых людей доходило с трудом, если доходило вообще, и особенно контрастно смотрелось на фоне деятельности "пустырников", которые только и думали о личной выгоде. Но умные из числа рабочих догадывались, откуда в Степаныче это повышенное человеколюбие - много пережив, потеряв на войне десятки друзей, он испытывал острую потребность в общении и стремился заразить людей общим делом, наглядно показать, что только общее дело способно рассеять всякие распри и вражду, оторваться от мерзостей быта, которых хватало в том рабочем районе. Не зря он говорил: "Все мы связаны с другими людьми, хотим этого или нет".

До переезда на окраину, Степаныч жил в центре города и возглавлял - ни много ни мало - производственную мастерскую в НИИ. Жадный до работы, он сам трудился неистово и от подчиненных требовал полной отдачи.

- Терпеть не могу спокойных, - говорил. - Спокойный не может взорваться, работать на запредельном усилии. Серьезная работа требует сверхнапряжения, а его можно почерпнуть только в наэлектризованных мозгах, в горячем сердце. С холодным сердцем ничего дельного не создашь.

Эти слова звучали как лозунг - их Степаныч высказал в минуту эмоционального настроя, а кое-кто думал - так говорили Ленин со Сталиным. Между тем Степаныч иногда и не такое изрекал - он был мыслящий, масштабный, дальновидный и подобные сентенции выдавал не для того, чтобы оглушить эрудицией, а исключительно ради истины. К подчиненным Степаныч подходил со своими мерками, был убежден - каждый может делать как он, просто не хочет. "Не понимает, что здесь одного желания мало", - вздыхали некоторые, плохо освоившие ремесло или имеющие слабые умственные способности. Другие, из числа лентяев, считали, что мастер своими завышенными требованиями и беспокойным характером вносит в коллектив суматоху, нервозность. Не раз на него писались жалобы, и директор НИИ - тоже сильная личность - просил Степаныча быть терпимей и мягче, а работникам мастерской говорил:

- Ваш шеф жесток, но справедлив, и в работе практически не допускает ошибок. А то, что он резковат, ну и пусть. Когда он повышает голос, я отшучиваюсь, и вам советую.

Но недруги Степаныча множились, наседали на директора - ходили к нему косяком - тот только разводил руками. А Степаныч все поддавал жара - точно гонщик, который с опытом приобрел уверенность, еще смелее шел на риск, становился все более непримиримым, и в какой-то момент потерял чувство опасности - не сработал его инстинкт самосохранения, а может он и не имел его. На общем собрании Степаныча подвергли жестокой критике, обвинили в сатанинских методах; он держал оборону в одиночку, отчаянно защищался, потом вдруг взял и написал заявление об уходе. И устроился мастером на завод, и на новом месте всех тормошил, подстегивал, никому не давал спокойной жизни. Поменяв работу, непоседа Степаныч поменял и местожительство, совершил витиеватый поворот - переехал на окраину и особенно ярко проявил себя на пустыре.

- Каждый должен заниматься спортом, - сказал он подросткам. - Особенно мужчина, чтобы при случае уметь постоять за себя.

Они приходили на пустырь по вечерам и лопатами сравнивали бугры вокруг заболоченного места; в разгар работы Степаныч подогнал самосвал с песком и несколько дней юные строители таскали песок на носилках, утрамбовывали его, размечали квадраты. Уже через две недели часть низины превратилась в отличную площадку с лавкой для зрителей. И начались баталии, да такие, что случалось, к играющим подключались огородники и гаражники, и уже никто не делил окраинное население на "своих" и "чужаков"; только доминошники продолжали стучать костяшками - считали свою игру более "интеллектуальной", но издали все же балдели от восторга.

Соорудив первую игровую площадку, Степаныч принялся за вторую. "Пора возродить и другие русские спортивные игры", - сказал и начал завозить грунт под площадку для игры в "чижа" и лапту. А потом предложил устроить волейбольную площадку - к этому времени помощников у него прибавилось. Пустырь, точно гигантская мембрана, как бы передавал колебания от кипучей работы любителей спорта - эти колебания все настойчивей проникали в окраинные квартиры, будоражили жителей. Ребята приводили с собой приятелей, старших братьев, отцов. Увлеченностью, настроем на полезное дело Степаныч заражал все большее количество людей, его деятельность оздоравливала атмосферу окраины; до него процветало пьянство, рабочие изъяснялись только посредством мата - теперь многим стало не до пьянок, а ругаться при интеллигентном Степаныче и вовсе выглядело дикостью; некоторые при нем даже стеснялись говорить неправду; до него подростки бесцельно слонялись по дворам, покуривали, хулиганили - теперь фазу после школы спешили на пустырь, а дома только и говорили о своем кумире и его планах насчет волейбола. На самом деле планы Степаныча, человека революционной закалки, простирались гораздо дальше - различные спортивные сооружения и футбольное поле, а конечная цель - нешуточный размах - настоящий стадион с трибунами - и это был не какой-то авантюрный романтизм, не нахальные планы, а пытливый энтузиазм, основанный на точном расчете. В отличие от разных крикунов с дикими взглядами (из числа райкомовских деятелей), которые призывали тратить время на какие-то отдаленные искания, приземленный, независимый, свободомыслящий Степаныч имел четкие, конкретные ориентиры. За одни только планы Степанычу следовало бы поставить памятник, и уж, конечно, было бы справедливо, если бы людям платили деньги не только за работу, но и за идеи - как в Японии. От этих самых идей у Степаныча трещала его волшебная голова, они не давали ему покоя, он спешил воплотить их в жизнь - потому и на пустырной стройке работал как одержимый, без передыха; с каплями пота на переносице носился от одной группы строителей к другой, всех подбадривал, хватался за самые тяжелые бревна, возил самые нагруженные тачки, и никто не знал, как по ночам он страдал одышкой, глотал таблетки, как его "пилила" жена.
Под волейбольную площадку пришлось завозить три самосвала песка, и утрамбовывали его с неделю, потом сыпали толченый кирпич, тесали и вкапывали столбы; и никто не догадывался, что и песок, и столбы, а позднее - весь спортивный инвентарь Степаныч купил на собственные деньги; на вопросы "где достал?" - отмахивался - "договорился на работе", "списали как брак", "нашел дома случайно". Кое-кто (из среды доминошников) усмехался: "Взял, где плохо лежало". Но таких было ничтожное меньшинство, единицы и, как правило, - сами нечистые на руку, большинство считало Степаныча в высшей степени порядочным, кристально честным и, что особенно важно, бескорыстным стариком. Собственно, слова "старик", "папаша" ему совершенно не подходили - мальчишеский задор делал его молодым.

К концу лета началось центральное действие - любители спорта, возглавляемые неутомимым Степанычем, принялись за футбольное поле: выравнивали колдобины и рытвины, таскали на носилках и возили на тачках дерн с косогора. Теперь Степанычу помогала вся окраина - приходили целыми семьями. Случалось, на пустыре работало около сотни человек, а по воскресеньям - ив два раза больше - это был массовый воспламенительный порыв.

Как только поставили ворота, Степаныч организовал футбольные команды; сам не играл, но вдохновенно руководил тренировками - выжимал максимум из каждого момента - и еще более вдохновенно - даже азартно судил матчи. Что удивляло в Степаныче-тренере, так это требовательность; он никому не позволял расслабляться, не давал поблажек ни подросткам, ни взрослым, не делал скидок на усталость после рабочего дня и давал задание серьезно, без своих обычных шуточек. Свой жесткий метод объяснял предельно просто:
- Тренер, который всегда улыбается, не воспитает ни одного настоящего спортсмена. Я строю тренерскую работу на требовательности и доверии. Не доверять тоже плохо, если не доверяешь, рано или поздно потеряешь и спортсмена, и человека.

А в Степаныче-судье поражала осведомленность в тонкостях игры, зоркая наблюдательность, отличный глазомер - он видел все поле, даже игроков, не владеющих мячом.

Поединки на пустыре были захватывающим зрелищем - по накалу борьбы не хуже, чем у мастеров, а кое в чем даже лучше - без симуляции и разных артистических трюков, которые демонстрируют мастера, когда их сбивают, и они, работая на публику, корчатся от боли и катаются по земле, а выклянчив штрафной, вскакивают и бегут как лоси; без поцелуев и объятий, которыми награждают мастера за каждый забитый гол. Игра была мужественной и благородной, проникнутой уважением к противнику и зрителям - а их собиралась целая толпа - сплошной стеной они стояли вокруг поля; еще больше болельщиков наблюдало за игрой из окон близлежащих домов. Даже доминошники - самые заядлые из игроков, фанатично преданные своим костяшкам, и те подходили к кромке поля. И зрители "болели" не как на центральных стадионах - без всяких улюлюканий и свиста и дурацких выкриков - "болели" сдержанно, по справедливости аплодируя каждой команде за удачную комбинацию, каждому игроку за индивидуальное мастерство.

Конечно, находились люди, которые бросали в сторону пустыря осуждающие взгляды; строители - любители спорта отбивались от едких нападок, а Степанычу так просто писали угрожающие записки; некоторые жаловались в райком, дескать, пустырь превратили в балаган, сачкодром, рассадник западного влияния (имелась в виду незаконная частная собственность). Про таких злопыхателей Степаныч говорил:

- Они несчастные люди - во всем видят плохое, а его при желании всегда можно увидеть.

Однажды, после игры, среди болельщиков пронесся прискорбный слух, что в райкоме принято решение о строительстве на пустыре многоэтажек. Степаныч тут же составил петицию к властям с требованием оставить все, как есть; петицию подписали любители спорта, владельцы огородов и самостроя, и безусловно доминошники (которые считали свою игру не только самой "интеллектуальной", но и самой спортивной) - на этом этапе борьбы за существование они не только поставили подписи, но и придали посланию политическую окраску - мол, зажимают рабочий класс, хотят заграбастать единственную отдушину - зону отдыха. От подписей петиция разбухла до объема амбарной книги, но на райкомовские власти должного впечатления не произвела, они выполняли указы вышестоящей почтенной власти - городской, а той было не до каких-то любителей спорта. Война продолжалась несколько месяцев и стоила Степанычу немалых нервов - внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался. Ему не удалось осуществить свою мечту - построить стадион, больше того - вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале строительства многоэтажек, но климат микрорайона изменился - Степаныч заронил в людях что-то такое, после чего они стали другими - появилось добрососедство, доброжелательность, добросердечие и прочие производные от слова, которое имеет особо притягательную силу.

Леонид СЕРГЕЕВ

Обсудить на форуме.


Главная страница	Текущий номер	Архив	Гостевая	Форум	Обратная связь